Страницы Куликова поля

    1

Пойдём туда, где степь, ковыль и воля,

где рыщет враг гурьбою гулевой,

мы не вернёмся с Куликова поля,

пока за Доном не окончен бой!

Река крадётся, словно войско, молча,

лишь где-то в берег бьются волн

                                                     толчки,

да от костров горят в ночи по-волчьи

на медных лицах жёлтые зрачки.

Туман раскинул смертные холстины,

нет ни назад, ни в сторону дорог,

палёный запах жареной конины

в полынный дух вплетает ветерок.

Томятся стяги, чуть заметно рея,

томится сердце Божьего раба,

пускай туман рассеется скорее —

и обнажится Поле и Судьба!

Пусть лебеди по нашему становью,

по нашим душам плачут с ближних рек,

ведь завтра Дон-река окрасит кровью

их поднебесных крыльев чистый снег.

Увидит Сергий — свет взметнули свечи,

как будто тень над храмом пронеслась,

и молвит он, роняя скорбно плечи:

«Молитесь, братья, битва началась».

Смешались копья, пики, ржанье, топот,

враг ко врагу, к живому труп прижат,

и вопль, и клич, и гвалт, и стук, и ропот,

как будто здесь возводят мёртвый град...

Такая, видно, у России доля,

то в крест, то в щит —

                                   летит стрела, свистя!..

Мы не вернёмся с Куликова поля

ни день, ни год, ни даже век спустя.

2.

Сергий Радонежский, по преданию, после

своей смерти являлся на Куликовом поле,

и был опять недавно.

                                                           Вл. Крупин

Только день погас над полем Куликовым,

и затих в росе цикад продрогший звон,

чья-то тень во мраке тёмно-васильковом

поднимает стаи галок и ворон.

Смолкнет птичий крик, разбуженный, недобрый,

и опять окрестность сонная пуста...

Кто-то видел, будто Сергий Преподобный

навещает эти древние места.

Чёрный Дон в ночи, как будто шар чугунный,

катит волны, чуть тревожа камыши...

Что не спишь, о чём томишься, старец чудный? —

в эту пору в поле нету ни души!..

Лишь вздыхает странник дальний и печальный,

свой обход ночной ведя один, как перст,

у него в руке синодик поминальный,

а в другой его руке — тяжёлый крест.

И листая пожелтевшие странички,

где истлели в прах былые времена,

кротким голосом на вечной перекличке

называет всех погибших имена...

Вызывает их, покуда не светает,

строй за строем и за валом — новый вал,

и уже на поле места не хватает,

а ещё он половины не назвал.

«Что скажу вам? — говорит он. — Вашу славу

расклевали, расплевали, размели,

и отдали на бесовскую забаву -

нашу землю, наши кости и кремли.

Братья милые, любезные сынóве,

если вновь покличет Дмитрий, светлый князь,

вы готовы ли за Русь погибнуть снова?..»

«Мы гото-о-о-вы!..» — и заплакал он, крестясь.

И услышал он, как воду расплескали

гуси-лебеди в реке (или в груди?),

и прижал к себе бесплотными руками

Пересвета и сказал ему: «Иди».

А заметив в небе робкую денницу,

панихиду, как обычно, отслужил,

и кукушкиными слёзками страницу

он до следующей встречи заложил...

А я любил советскую страну…

Другие ищут пусть её вину,

забыв о подвигах её, о славе, —

а я любил советскую страну,

её лицо в его простой оправе.

Прощай, светящееся полотно,

сеанс последний жизни быстротечной, —

а я любил советское кино

с его весной на улице Заречной.

Опять скворцы нарушат тишину,

Земля проснётся на орбите зыбкой, —

а я любил советскую весну

с её живой гагаринской улыбкой...

Хватало и словесной чепухи,

и на Голгофу приводило слово...

А я любил советские стихи

от Маяковского до Смелякова!..

В черёмуховый мой, в рабочий край

позарастали стёжки и дорожки, —

а я любил советский Первомай,

его плакаты, песни и гармошки!

Средь обелисков скромных и венков —

трава забвенья, словно откровенье,

а я любил советских стариков,

святое фронтовое поколенье...

Страна моя, страдая и любя,

о как твой дух, твой труд, твой путь был молод,

коль до сих пор враги палят в тебя,

в исчезнувшую, но убить не могут!..

Горим! (Лето 2010)

Зноя безумие злое

сушит леса и поля,

серой стеклянной золою

стала земля.

На раскалённых просторах —

горя не обозреть!.. —

в каждой пылинке — порох,

в каждой былинке — смерть.

Колос в огне растущий

чёрен уже и тощ,

Господи, в зной на сушу —

даждь нам дождь!..

Только и вспомним в пекле —

ведаем, что творим,

в пекле, в дыму и пепле —

поздно кричать: «Горим!..»

Мёртвой листве на сучьях,

как возродиться здесь?

Господи, дождь насущный —

даждь нам днесь!..

И снова недругов простила...

И снова недругов простила,

не поминая всех обид!

И через годы вдаль Россия

опять доверчиво глядит.

Пусть скажут: время и забвенье

немалую сыграли роль.

Но только в ней ни на мгновенье

не затихала память-боль.

Россия, всё, чем ты держалась,

дорогу трудную торя, —

лишь сострадание, и жалость,

да нерасчётливость твоя!

В неясных сполохах пожара

хранишь спокойные черты,

и вся — открыта для удара

в своей доверчивости ты.

Но сколько раз в твою открытость

ломились, разбиваясь в треск,

железность чья-то, и гранитность,

и чей-то выверенный блеск.

...Опять на тыщи вёрст ложится

твоя метельная зима,

как будто первая страница

«Истории» Карамзина...

Провинция

Не нам скрывать: откуда мы и кто мы!..

Пусть мы — провинция перед столицей.

Грешно чуждаться собственного дома,

как будто старой матери стыдиться!

Москва объятий нам не раскрывала.

В ней с первых встреч мы помним — непреклонность,

и в тесноте Казанского вокзала

такую многолюдную бездомность!..

И что нас гонит из родного края!

Не только же отчаянная юность?

В гранит столичный медленно врастая,

ты посмотри —

                         на что мы замахнулись!

И ничего не надо. Знать бы только,

что Родине своей ещё нужны мы,

и потому не страшно нам нисколько

наивными казаться и смешными.

Вы, мальчики московские, чем лучше

живётся вам, и легче, и счастливей,

тем больше мы горды уральской глушью,

тем горше без неё и сиротливей.

Работе мы и нежности учились

в своей Сибири, на своих Уралах,

и только после твёрдо убедились:

стоят столицы на провинциалах!

По той причине помнить нам не худо:

к Москве любовь огромна у России

ещё и потому, что мы оттуда,

из глубины — сыны её родные!..

России (Из окна поезда Москва–Оренбург)

Не золотой, но тёмной и сырой,

продрогшей, тихой, слякотной

                                           и выцветшей,

люблю тебя осеннею порой —

в предзимний путь

                              по бездорожью вышедшей.

От всех дворцов, от шума вдалеке,

идущую под тучами угрюмыми,

люблю тебя в твоём простом платке,

с твоей печалью и твоими думами...

Прижмусь щекой к вагонному окну —

на всех разъездах, в поле, за деревнями,

я всюду вижу лишь тебя одну —

неспешную, натруженную, древнюю.

Люблю в твоих глазах живой огонь,

святую глубину его небесную,

как долго-долго, приложив ладонь,

ты смотришь в даль,

                                  тебе одной известную.

Как терпеливо крест земной несёшь,

как ты сама себе одной — начальница,

не спрашиваю я, куда идёшь,

я — за тобой, иди, моя печальница!..

Русская песня

Как дом в краю родном без мамы,

как без дороги жизнь моя,

без русской песни как без храма

Россия соловьиная...

Рыдает песня и прощает,

в глухой степи любовь хранит,

она и колыбель качает,

и сердце девичье знобит...

Какую тайну ты, Россия,

сумела в песне передать? —

простой напев, слова простые,

а слёзы трудно удержать...

Забыта или знаменита,

ты с нами, песня, навсегда,

как перед битвою молитва,

как над могилою звезда...

Не растерять бы в самом деле

от колыбели до конца —

как наши матери нам пели,

как любят русские сердца!..

Смотри – на леса и поля...

Смотри —

        на леса и поля,

храни их в душе исцелённой,

такою должна быть Земля:

красивой, живой и зелёной...

Чисты небеса над тобой,

озёра светлы пред тобою,

планета должна быть такой:

красивой, живой, голубою!

Ты птицу из рук покормил,

с щенком подружился бездомным,

таким он и должен быть мир:

счастливым,

                    доверчивым,

                                         добрым!..